💔 Я не знаю, почему так сложилось и как (возможно, нужно) с этим бороться, но я испытываю невероятное, слишком острое сочувствие к самой пораненной вашей части. Я ее чувствую и она отзывается, как, блядь, моя собственная. К той, которую обзывали толстой, к той которая получила по лицу, к той части, которую дразнили, унижали, морили равнодушием, принуждали делать, что не хочется, высмеивали, насильно смывали краску, изменяли, велели отрастить волосы, уговаривали делать аборт, блокировали, про которую забывали. К той части, которой доносили, что она недостаточно хороша (чаще внешне). Я не хожу все время и не думаю об этом, нет, я не больная, но каждый раз, на съемке, наступает секунда, когда я вижу эту часть, и мне до слез, до боли хочется ее утешить и защитить, я вижу эту маленькую девочку передо мной на стуле или этого угловатого подростка, который изо всех сил хочет, чтоб его просто, блядь, принимали. Просто принимали. Чтоб не обижали и не давали в обиду, на долю секунды буквально я вдруг вижу девочку, которой 24/7 хотелось выстрелить себе нахуй в рот от того, что нужно, именно сейчас, так сильно нужно, чтобы одновременно любили и отъебались. Чтобы с ней просто поиграли в ее игрушки. И если бы можно было как-то раздать этот обезбол, ну там, любовь, спокойствие и знание, что ты вообще-то охуенная, господи, как я бы хотела это сделать. Каждый раз за два часа я искренне пытаюсь это сделать, и не могу по-другому. Я говорю «какие же красивые игрушки, а в это как играть? а вот мои, я тоже принесла». Каждый раз, когда я просто думаю об этом, у меня щиплет глаза. Каждый раз, когда я пишу об этом, мне почему-то стыдно.
Потому что кажется, что это слишком палевно. Потому что все понимают, что на этом студийном стуле, на самом деле, сидит причесанная, застенчивая и умытая маленькая Маша со своими игрушками. Слишком нищая, тощая и конопатая, чтобы с ней кто-то играл.
